|
Евдокия, рослая крепкая, умная женщина, стала хозяйкой кирпичного красного дома на Убеженской улице Армавира и всё устроила на свой лад. В длинном коридоре особняка на зиму ставились кадки с любимыми ею олеандрами. Около дома располагался сад с большими ореховыми деревьями, множеством цветов и беседкой, где тоже цвели розовые и белые олеандры. Беседка была большая, ладно сделанная, увитая виноградом. На крыше её вертелся, попискивая, флюгер, создавая атмосферу домовитости.
В доме имелось всё, что она хотела: и большой просторный зал, и её спальня, и детская, и комната мужа, и кухня. Во дворе стоял флигель, там жила помощница по хозяйству Поля и кучер Аким. Во флигеле находилась летняя кухня и гордость Евдокии – погреб, где хранились продукты на зиму. Тут стояли мешки с орехами, соления, варения, маринады и много всякой снеди. Еда в доме была вкусная и почти вся своего производства.
Муж Евдокии, Тарас Емельянович Бордиченко, хоть и кубанский казак, сразу подчинился своей властной жене и готов был выполнять всё, что ей хотелось. Но она не часто обращалась к нему, управляясь сама и с домом, и с хутором, и с мельницей. Иногда посылала мужа в Азов по делам: то отвезти деньги в банк, то купить что-либо необходимое по хозяйству.
Тарас Емельянович имел характер мягкий, покладистый, ни в чём жене не перечил. Больше всего любил природу, с удовольствием жил на хуторе, мог недели проводить на бахче, где сам соорудил уютный шалаш, очень любил ловить перепёлок, которых подманивал разными свистульками.
Зимой птицы жили у него в клетках или вольерах, в беседке, а весной он выпускал их в поле. Одевался со вкусом: летом носил чесучовый пиджак и панаму из рисовой соломки. Словом, жил своей жизнью, любил книги и иногда навещал красивую модную соседку. С ней он чувствовал себя увереннее, уходило ощущение подчинённости. Он ценил внимание и любовь, которых ему не хватало дома. В итоге каждый из супругов был доволен своей судьбой.
Однажды Евдокия поехала поклониться Гробу Господню в Иерусалиме. Паломничество смягчило её душу и сердце, она вернулась домой умиротворенная и с новыми силами принялась за работу. За время отсутствия жены Тарас Емельянович почувствовал, что ему не хватает её распоряжений и деловитости. Он искренне обрадовался возвращению супруги, с удовольствием слушал её рассказы об увиденном.
Шло время, их сын Фёдор вырос и получил звание учителя. Он был крепким высоким молодым человеком, очень здоровым, так как всё свободное от учения время проводил на свежем воздухе на хуторе. Хозяйство его не влекло, он зарылся с головой в книги и был вполне счастлив.
Но пора было обзаводиться своей семьёй, мать очень хотела видеть сына женатым. Так появилась в доме светловолосая голубоглазая красивая задумчивая Меланья. Своим кротким нравом она полюбилась Евдокии.
Меланья, хрупкая поэтичная натура, любила музыку и имела приятный голос и неплохо играла на фортепиано. Свекровь она в свою очередь полюбила, старалась ей помогать. С мужем жила дружно. Казалось, счастье и согласие поселилось в семье надолго.
Когда родился у неё сын Васенька, радости молодой матери не было предела, всю свою нежность и любовь она отдавала малышу. Пела ему, голубоглазому, колыбельные песенки, радовалась, когда он улыбался. А когда плакал, готова была сама проливать слёзы. Вот уже Васенька встал на ножки, вот уже стал делать первые шаги, и тут горе свалилось на семью.
Меланья похудела, её стало лихорадить, яркий румянец покрыл осунувшееся личико, и кашель, мучительный кашель разрывал грудь. Свекровь повезла её на минеральные воды, созывала консилиумы врачей. Невестку усердно лечили, но в те времена ужасная болезнь, косившая молодых, – увы, чахотка – быстро прогрессировала. И Васильку не было ещё двух лет, когда не стало милой задумчивой мамы Меланьи...
Горе поселилось в доме. Евдокия стала одновременно и мамой, и бабушкой для осиротевшего малыша. Фёдор горевал, стал часто уходить из дома, слоняясь с ружьём и собакой по лесу, старался забыться, не думать.
Ему трудно стало ладить с матерью, и в то же время он был благодарен ей за заботу о сыне. Иногда опека Евдокии выводила его из себя, хотелось бежать. Так он принял место учителя в селе недалеко от Армавира.
Прошло два года, и Фёдор Тарасович женился во второй раз. От этого брака у него родились сын Георгий и две дочери. Новая семья жила самостоятельно, а маленький Василёк подрастал в доме деда и бабушки, которая в нём души не чаяла. Мальчик рос изнеженным, он унаследовал от матери любовь к музыке, был таким же, как она, мечтателем. Дед научил его любить природу, часто брал с собой бродить по лесу.
Появились друзья – мальчишки, которые проводили всё свободное время на реке, прыгая с высокого моста в Кубань. Течение было очень сильным, и их относило далеко от моста. Васятка тоже прыгал с ребятами, поэтому плавать он научился рано. Ходил с другими и на рыбалку.
Подошло время учебы. Проучившись у частного учителя лето, Вася сдал экзамены в первый класс гимназии. От радости промчался через весь город бегом, не переводя дух, и ещё со двора с восторгом крикнул встречавшей его бабушке: “Приняли!” В доме устроили праздник, заказали в церкви молебен, купили школьную форму.
Бабушка покупала ему всё на вырост, и он очень от этого страдал. Владея деньгами и любя внука, Евдокия не нарушала своего правила экономить во всём. Вероятно, дед привил Васятке любовь к охотничьему оружию. Иногда он давал внуку подержать своё ружьё, и тогда счастью мальчика не было предела.
3имой жизнь шла по заведённому бабушкой режиму. По субботам ездили на извозчике в баню, ели там мочёные яблоки и возвращались домой к кипящему самовару, где ждала их Поля с вкусными пышками, вареньем и прочей снедью. По воскресеньям ходили в церковь. К вечернему чаю обычно приезжали бабушкины знакомые, иногда с детьми, и затевались игры.
К этому времени в Армавире появился человек, на долгое время покоривший Васяткино воображение. На базарной площади стоял самодельный балаган – лавка, где продавалось всевозможное старое оружие. Теперь его владелец носил бы гордое имя «антиквар», а тогда его называли просто старьевщиком. То был восточного типа старик, заросший бородой и длинными волосами, с серьгой в ухе. Непонятно одетый, он напоминал не то турка, не то цыгана и казался необычайно загадочным.
Старик великолепно знал все виды оружия. Чего только у него не было! Васятка входил в балаган, как зачарованный, и с трепетом слушал рассказы хозяина. Все пятаки, которые бабушка давала на завтраки в гимназию, откладывались. По праздникам приезжал крёстный отец, дарил рубль. Набрав несколько рублей, Вася сломя голову мчался к своему чародею-старьёвщику и покупал старые стволы, к которым сам мастерил приклады. И наступил счастливый день, когда он со своим другом, тоже Васяткой, шёл куда-нибудь подальше.
Мальчики по очереди стреляли и были совершенно счастливы. Увлечение охотничьим оружием стало страстью Василия Фёдоровича на всю жизнь. Своего старика старьёвщика он часто вспоминал и откровенно им восторгался.
Весной, летом и осенью бабушка брала петуха с собой на хутор, куда они ездили в экипаже за семнадцать вёрст. При этом переезжали вброд через реку Уруп, и Васе всегда было страшно, хоть он хорошо плавал.
Приехав на хутор, Василёк попадал в объятия обожавшей его Поли, и на стол для него несли всё самое вкусное. Кухарка несла каймак, пампушки – всё, что нравилось её любимцу, и приговаривала:
– Васятка приехал, скорее надо покормить, устал с дороги.
Бабушка включалась в свои хозяйственные дела, и Поля нежила, как умела, своего дорогушу. Закончив свои дела, бабушка вновь ехала в город. Васятка иногда оставался с Полей, иногда ехал с бабушкой.
А дома в Армавире его ждал друг, с которым он делился всеми мальчишескими секретами. Ребята взахлёб читали Луи Буссенара, Киплинга, и, конечно, их воображение волновал сыщик Нат Пинкертон. Если бабушки не было дома, ребята чувствовали себя свободно.
Василёк лез в погреб, притаскивал варенье, делал из какао шоколад. Друзья читали любимые книги и блаженствовали.
Отец, Фёдор Тарасович, порой обращался за деньгами к своей матери. Иногда она давала, сколько считала нужным, иногда отказывала. У Фёдора уже была порядочная семья, и жалованья сельского учителя не всегда хватало.
Мать властная, упрямая, деньги у неё есть, как быть? И вот выход найден: Фёдор выкрадывает Васятку и увозит к себе. Бабушка сердится, крепится день, два, три... Больше выдержать не может, всё валится из рук. Она велит кучеру Акиму запрягать лошадь и едет выкупать своего внучонка, без которого жить не может.
И вот Васенька снова дома у своей мамы-бабушки. Ему здесь лучше, так как отец суровый, и общего с ним у Васи мало. Надо сказать, что мачеха относилась к нему хорошо, никакого различия со своими детьми не делала. Но у бабушки и дедушки он был по-настоящему дома.
К этому времени у Васи появилась тяга к рисованию, он с увлечением рисует природу, животных. 3ародилась мечта поехать учиться в художественное училище. А бабушка лелеяла свои мечты в отношении внука: она хотела, чтобы он стал военным – очевидно, потому, что брат её служил на Кавказе у Воронцова-Дашкова.
Большое влияние на гимназистов оказывал учитель гимнастики, член общества скаутов. Он носил значок, которому завидовали ребята, был очень тонок в талии, имел широкие плечи и хорошо развитые мускулы. Мальчики с увлечением работали на брусьях, турнике, считались отличными гимнастами и очень гордились этим.
Васятка был одним из них и старался потуже затянуть гимнастический ремень, чтобы сделать талию как можно тоньше. Когда на каникулы из военного училища приезжали старшие братья товарищей, все младшие ребята старались во всём им подражать, они казались недосягаемым эталоном. Бабушка любовалась своим стройным, высоким, красивым внуком, и карьера военного казалась ей наилучшей для него долей.
Кроме братьев, у товарищей были и сестры, которые мечтали о блестящих военных кавалерах, с которыми можно пройтись в городском саду или потанцевать на гимназическом балу. По своей натуре Вася был очень застенчив, скромен, и чаще всего не он выбирал на вечерах или прогулках барышню, а девушки много старше его выбирали юношу в кавалеры. Вася считал девочек существами высшего порядка, относился к ним с поклонением, смущался и старался, чтобы они не замечали его робости.
А вот с детьми бабушкиных знакомых дружба не получалась. Однажды приехала в гости одна дама со своим внуком, которого старушка прочила Васе в товарищи, так как его считали примерным юношей. Васёк обрадовался гостю и сразу же повёл показывать все свои заветные сокровища. Но когда он выстрелил из самопала по забору, гость в ужасе помчался с жалобой к бабушкам.
Васе долго выговаривали, что он Бог знает, как себя ведёт, и вообще невоспитанный. А Васёк посчитал гостя тряпкой. Знакомство на этом окончилось, «орудие преступления» бабушка спрятала, это стало для мальчика самым ужасным наказанием, он потерял интерес ко всему, мучился, долго искал, наконец, нашёл своё любимое ружьё в дровах в сарае и уже стал прятать его от бабушки.
В гимназии Вася играл в оркестре. Сначала на балалайке, затем перешёл на домру. Детский оркестр с успехом выступал на праздниках и гуляньях. Когда Василий подрос, занялся игрой на скрипке, а, став совсем взрослым, долгое время занимался в Москве у ассистента Козолупова, у профессора Васильева, и уже навсегда, до конца дней его любимым инструментом стала виолончель. На ней он играл концерты Гайдна, Чайковского и наслаждался, слушая мастеров-музыкантов.
У него были прекрасные руки – с тонкими длинными пальцами, удивительно мягкие и гибкие. Держал ли он смычок или кисть, это всегда получалось красиво, и лицо его в такие моменты всегда озарялось вдохновением, становилось как-то не по-земному необыкновенно красивым.
В то время в Армавире жило много армянских семей, и дети-армяне учились в гимназии вместе с русскими. Это дружеское общение породило забавные рассказы, которые Василий Фёдорович варьировал, дополняя всю жизнь, и заразительно при этом смеялся.
В гимназии начиналось с того, что он говорил какому-нибудь дружку:
– Ованес, твой мамаш приходил, кишмиш, хурма принёс.
И ребята дружно, совсем не злобно смеялись. Впоследствии, уже будучи профессором Строгановского училища, Василий Федорович развлекал свою кафедру целым потоком комических рассказов: то о «совсем свежий нимфа», то о найденной на Арарате красавице, которая держала в кармане карапета и т. п. Сослуживцы очень любили эти шутки.
Между тем, завершив учебу, Вася сам сделал выбор. Бабушка покорилась, отпустив внука держать экзамен в Пензенское художественное училище, куда он и поступил. Юноша попал к педагогу Гринбергу, о котором всегда вспоминал с благодарностью.
Он всей душой отдался любимому делу: работал, впитывал, как губка, всё, чему его учили, и жизнь казалась прекрасна. Бабушка присылала деньги и посылки с домашними яствами, и Вася подкармливал друзей: угощал бабушкиными гостинцами, водил обедать в студенческую столовую, где варили вкусный сытный борщ, который ребята уплетали с завидным юношеским аппетитом. Каникулы Вася проводил на родной Кубани под крылышком любящей бабушки.
Но грянула гражданская война. Все сверстники уходили на фронт, и бабушка благословила внука идти добровольцем. Сперва он попал в юнкерское училище, затем в полк, где уже в чине младшего офицера служил под началом полковника Воронкевича, умного, образованного человека2.
В одном из боёв был ранен в бедро и попал в госпиталь, где медсестрой оказалась одна из сестёр его друга по Армавиру. Однажды во время эвакуации госпиталя она предложила Василию отвезти его домой. И вот он снова дома. После того, как выздоровел, поехал в Ростов, чтобы перейти на сторону красных, что и сделал.
Поначалу его арестовали, но вскоре выяснилось, что бывший офицер – художник, и ему поручили рисовать карикатуры на Деникина, Врангеля, агитплакаты, лозунги. Начальство было довольно, и молодому художнику даже предложили вступить в партию большевиков. Он согласился.
Так продолжалось два года, пока Василия Федоровича не послали в Москву на учёбу во ВХУТЕМАС (Высшие художественно-технические мастерские, готовившие художников и архитекторов).
Приехав в столицу, он как дисциплинированный человек явился в военкомат, где в то время сидели не всегда грамотные люди.
Как только они узнали, что прибывший – из Ростова бывший белый офицер, его моментально посадили в Бутырскую тюрьму и отобрали партбилет.
Когда, наконец, Василия выпустили, – без денег, в офицерском френче, – куда было ему деваться, где жить, где работать?
Он шёл, не зная Москвы, куда глаза глядят – и вдруг случайно встретил старого товарища, который привёл его на Погодинскую улицу. Там он жил и работал педагогом в детской дефектологической школе Всеволода Петровича Кащенко, брата того самого Петра Петровича Кащенко, именем которого до сих пор зовётся психиатрическая клиника. В.П. Кащенко со своей семьёй жил тут же, во дворе, где находилась клиника.
Семья состояла из самого Всеволода Петровича, его жены А… Влад… дочери Лоры, которая училась на факультете искусствоведения и Анны, которой в то время было лет 12.
Это была интеллигентная семья, где любили всё русское. Сам Всеволод Петрович был прогрессивно мыслящим человеком, в 1905 году сражался на баррикадах Красной Пресни. Учреждение было частным с 1908-го по 1918 год.
В 1918-м Кащенко передал его государству, оставаясь главой клиники.
Примерно в конце 1960-х годов в Музее Ленина проходила выставка (к сожалению, не помню названия), где Василий Фёдорович увидел фотографию, снятую на 1-м съезде дефектологов.
На ней были Мария Ильинична Ульянова, крупный ленинградский дефектолог Грибоедов и В.П.Кащенко. Василий Фёдорович рассказал об этом Анне Всеволодовне, с которой дружил до конца своей жизни.
Молодой художник увлёкся новой для себя деятельностью: он преподавал рисование, ручной труд. По работам детей определялось их заболевание.
Например, один ребёнок все время рисовал отдельно домик, отдельно трубу и всё остальное таким же образом. Выяснилось, что у него распад мысли. Другой каждый день рисовал портрет писателя Гаршина фиолетовой краской. У него обнаружили навязчивость идей. Был там мальчик, которого звали Чеся – сын старых большевиков-политкаторжан. Родители произвели его на свет в весьма зрелом возрасте.
Видимо, всё пережитое ими отозвалось на сыне, и он в десятилетнем возрасте имел умственное развитие трёхлетнего ребёнка. Василий Фёдорович уделял ему много внимания, изготовил вместе с ним часы и научил таким образом цифрам и счету. Родители были очень благодарны, старались как-то побаловать учителя. Приносили ему папиросы, что в то время являлось великой радостью для курящих.
Василий Фёдорович, наконец, поступил во ВХУТЕМАС, где сначала попал к педагогу Штейнбергу, увлекавшемуся в то время всякими трюками в искусстве. Приклеивали к холсту простоквашу, жестянки.
Это не удовлетворяло Василия Фёдоровича, и он перешёл на восьмилетний курс к академику Дмитрию Николаевичу Кардовскому, в студии которого обучали по программе Академии художеств. Учёба у Кардовского целиком захватила его. Он занимался вместе с Борисом Ефимовым, Дмитрием Шмариновым, Глебом Смирновым. Кардовский много давал ученикам, но и много от них требовал.3
Василий Фёдорович продолжал работать у Кащенко. На лето детей вывозили на дачу в Пушкино, куда с ними выезжал и весь персонал. У Кащенко работала кастеляншей Анна Андреевна Мелехина, круглолицая пухленькая женщина, волосы прямые с рыжинкой. Она обратила внимание на стройного, красивого, скромного Василия Фёдоровича и однажды ночью на даче влезла через окно в его комнату. Так Василий Фёдорович оказался женатым.
Люди они были совершенно разные, Анна Андреевна не могла понять тонкого артистического мужа. Он был студентом, занятия у Кардовского требовали напряжённой работы, все его мысли витали вокруг Дмитрия Николаевича.
Между тем, Анна Андреевна родила дочку, бросила работу, выписала к себе сестру, брата и отца, которые крепко выпивали и бездельничали.
Всё это камнем легло на плечи молодого, ещё не крепко стоящего на ногах художника.
Жена его оказалась истеричкой: падала на пол, била ногами. В это время они съехали со старого места жительства у Кащенко и переселились на Арбат, в дом рядом с рестораном «Прага», где у Анны Андреевны была небольшая комната в коммунальной квартире.
На площадке напротив жил композитор Сергей Никифорович Василенко с женой, дочерью жены, её мужем, профессором Каптеревым и их маленькой дочкой (позднее судьба свела меня с этой семьей в очень для нас всех тяжёлых, горьких обстоятельствах).
Тогда же к студентам в мастерской Кардовского стал часто заходить Алексей Викторович Щусев, уже известный тогда архитектор. Он сразу обратил внимание на работы молодого талантливого художника Бордиченко и пригласил его участвовать в своих объектах. Так началась их совместная работа и дружба.
Щусев нередко приглашал Василия Фёдоровича к себе домой, принимал его в синей ампирной гостиной с чудесной хрустальной люстрой и мебелью красного дерева. Хозяйка дома, жена Алексея Викторовича, была сказочной красоты женщина восточного типа, которая никогда ни с кем из гостей не разговаривала, но почти всегда присутствовала.
Увы, красавица была тяжело психически больна, и хозяйство вела её сестра. У Щусевых были дочь и два сына. Один, как и мать, болел шизофренией, назойливо рисовал женские обнажённые фигуры, при нём жил дядька-нянька.. Второй сын, кажется, инженер был, к счастью, здоров.
Дочь Лида, миловидная обаятельная девушка, работала, не знаю, в каком качестве, в архитектурной мастерской отца. Бедняжка страдала той же болезнью. Василию Фёдоровичу очень нравилась Лида. Ей в свою очередь нравилась его манера держать себя, доброта.
Почувствовав их взаимную симпатию, Алексей Викторович часто приглашал Василия Фёдоровича, много с ним разговаривал, угощал красным вином, разбавленным минеральной водой, как-то завёл его в пивную, угощал пивом. Ему явно хотелось, чтобы молодой человек дружил с Лидой, а может, он желал и большего… В. Бордиченко.
В. Бордиченко Портрет жены.
Для Щусева Василий Фёдорович выполнил много эскизов кораблей петровского времени, которые очень нравились Алексею Викторовичу. Он задумал их как панно для конференц-зала Академии Наук, здание которой должны были отстроить у Крымского моста, где теперь находится выставочный зал.
Потом пошли эскизы мозаичных панно для театра Мейерхольда, для метро «Комсомольская», которые Щусев представлял себе как пространственные плафоны (их потом выполнил плоскими художник Корин).
Тем временем подрастала маленькая дочка, с которой Бордиченко гулял на бульваре у памятника Гоголю. Случай навел его на новое увлечение: гуляя с девочкой, он увидел и услышал нищего музыканта, игравшего на цитре – музыкальном инструменте наподобие гуслей.
Его захватил этот звук – не то арфы, не то старинных цимбал, и он стал брать уроки у несчастного старика. Затем учился у Попова, других преподавателей. Позже жизнь свела его с Ромуальдом Ромуальдовичем Иотко, профессором кафедры скульптуры МВХПУ.
Его брат до революции руководил школой цитристов, и он со своей женой выступал в Малом зале Московской консерватории. Бордиченко всегда с радостью общался с Иотко, и они музицировали. Василия Фёдоровича не удовлетворял нотный репертуар этого инструмента, и он перекладывал свои любимые вещи с рояля на цитру. Она ещё больше, чем виолончель, стала для него источником радости и наслаждения.
А для меня это были минуты огромного удовольствия: слушать и ещё больше смотреть на него во время игры. Лицо его постоянно менялось, отражая всё, что переживал этот чистый, поистине бесхитростный художник. К сожалению, в жизни ему приходилось иметь дело с людьми, хитрыми до беспринципности.
В 1930-е годы Василий Фёдорович работал над первой в Советском Союзе контурной фреской на ВСХВ (позднее ВДНХ) – в соавторстве с Курилко и Покровским. Последний был авантюрист, отличался нечистоплотностью в делах, присваивая себе авторство и гонорары. От него трудно было отделаться.
Когда в Песках художники получили кооперативные дачные участки, Покровский быстро сделался председателем кооператива и использовал лес с участков Бордиченко и Лансере для строительства своей дачи.
После этого безобразия Василий Фёдорович вышел из кооператива, а Покровский, построив себе роскошную дачу, сразу ушёл с председательского поста.
Надо отдать ему должное, в своих аферах он превзошел самого Остапа Бендера. Ворочал большущими деньгами и сам будучи архитектором решил, что быть художником выгоднее. Стал брать уроки рисунка у Бордиченко и оформлять его работы как свои. Вдруг появляется статья: будто бы художник Покровский со своими учениками Бордиченко и др. делают мозаичные панно для Щусева к театру Мейерхольда.
К счастью, у Василия Фёдоровича сохранилось много эскизов, и излишне доказывать его авторство. Ещё большее счастье – то, что Покровскому не удалось уговорить Бордиченко оформлять вместе с ним вокзалы. Там он совершил просто колоссальное мошенничество и сел за это куда положено – а если бы имел соавтора, погубил бы и его. Покровский отбывал наказание где-то под Горьким. Когда он должен был вернуться в Москву, то погиб, кажется, в автомобильной катастрофе.
Но хватит о нём, вернёмся к человеку, более заслуживающему внимания. Позднее Василий Фёдорович сделал на ВСХВ плафон для павильона «Земледелие», эскиз которого хранится в его архиве.
В. Бордиченко “Весна в Бурятии”
В течение ряда лет Василий Фёдорович Бодриченко работал в Учпедгизе, где написал много картин на детские темы. С этих картин потом делались репродукции, служившие пособием для школ. Дети всегда удавались Василию Фёдоровичу. Он оформил много детских книг в различных издательствах Москвы.
В 1936-1938 годах председателем Союза писателей СССР был Владимир Петрович Ставский.
Бордиченко поручили иллюстрировать его «Кубанские повести». Книга стала несомненной удачей художника: по силе характеров героев, по пейзажам эта графика являет собой огромный вклад в литературно-художественное наследие того времени, так же как и иллюстрации к повести Алексея Толстого «Хлеб» (Оборона Царицына).
Всю свою жизнь В.Ф. Бордиченко с увлечением и любовью работал над образами гоголевских героев, все время искал новые варианты, новые подходы. Гоголь был близок ему, любившему украинский юмор, до тонкости понимавшему характер каждого героя и отношение к нему автора. Василий Фёдорович оставил великолепную коллекцию гоголевских персонажей и композиции из их жизни.
Фото. В. Бордиченко.
Весна в Абрамцево, 1928 год
Много работая в графике, он являлся членом Горкома художников книги и графики, который тогда помещался на Тверском бульваре, а позднее был переведен в Хрустальный переулок, где находились Горком работников народного творчества и Горком графиков.
В 1935 году при Горкоме художников книги и графиков был организован детский хореографический кружок, разместившийся в помещении клуба работников искусств в Пименовском переулке.
Руководить кружком пригласили меня, тогда молодую 22-летнюю танцовщицу, имевшую уже и педагогический опыт – целых три года. Я вела там две группы – младшую и старшую.
Здесь и состоялось моё знакомство с Анной Андреевной Бордиченко, которая привела ко мне свою дочку Леночку. Девочка была самая маленькая в группе, но очень старательная, музыкальная и способная. Сама же Анна Андреевна выглядела старше своих лет, абсолютно не следила за собственной внешностью и была явно больным человеком.
Кружок просуществовал пять лет, душой его была Елена Александровна Лаврова – художница, работавшая для Учпедгиза, а её дочка Зоя стала там «примой». Я даже занималась с ней отдельно на дому, так как она мне очень нравилась.
У Зои были крепкие ноги с балетной выворотностью, она хорошо овладела пуантами, и я ею гордилась.
Фото Юлии Борисовны с мамой - с лучшей подружкой-мамой, 1924 год.
Наступил торжественный день – первое наше выступление в концерте с участием известного и любимого мною Пантелеймона Марковича Норцова, в то время лучшего «Онегина» в Большом театре. Следом за ним должны были выступать мои ре6ята. На концерте присутствовала и моя мама – Зинаида Петровна Шторх.
Когда после выступления Норцова объявили антракт, мы вышли с ней в фойе, и кто-то показал мне на проходившего мимо стройного мужчину с удивительно интересным вдохновенным лицом, голубыми, ясными и в то же время вдумчивыми глазами. Волосы его были с проседью, и весь облик этого человека произвёл на меня необычайно приятное впечатление.
Мне сказали:
– А вот и Леночкин папа.
Он поклонился. Я обратилась к маме:
– Посмотри, какой у Леночки интересный папа.
Мама потом рассказывала мне, что у неё в этот момент ёкнуло сердце. Но в то время я была влюблена в другого, и мне в голову не могло прийти, что я когда-нибудь стану женой Василия Фёдоровича.
Вторая наша встреча произошла в доме у Елены Александровны Лавровой. Наш кружок готовился к выступлению в Центральном доме работников искусств (ЦДРИ), я поставила хореографическую картинку «Парад хлопушек».
Дети находились внутри больших хлопушек, каждая по очереди с треском разрывалась, выходил какой-либо персонаж и танцевал свой номер. Зоя Лаврова танцевала вариацию Золотой Рыбки. Таня Метешкина – Красной Шапочки, Толя Сайчук – Серого Волка и т. д.
В. Бордиченко "Ранняя весна в Тропарево", 1960 год
Костюмы у всех были очень хорошие, а вот с хлопушками пришлось повозиться. Елена Александровна придумала очень удачную конструкцию и собрала родителей, чтобы они сделали всё под её руководством.
Вместо Анны Андреевны пришёл Василий Фёдорович, которому не очень хотелось заниматься этой вознёй. Он пытался робко возражать, говорил, что надо готовить номера с более простым оформлением. Однако все мамы возмутились, и он быстро выполнил всё, что ему поручили.
Больше я не видела его до 1943 года. За это время он побывал в командировке в Артеке. Послали его поздней осенью, дети уже разъехались, и он много рисовал. У меня сохранились три пейзажа того периода его творчества.
Частенько он охотился вместе со своим другом Старовойтовым. Ездил в Ленинград, участвовал в выставке Кардовского. Много работал и очень много курил.
Однажды меня крайне удивила Анна Андреевна, сказав мне:
– Я случайная жена своего мужа, а вот вы оба – творческие люди и очень подходите друг другу.
Она звала меня в гости, делала дорогие подарки. Денег не брала, и мне приходилось выдумывать, чем и как отдаривать Леночку.
С такими же словами Анна Андреевна обращалась к моей маме, и мы, не сговариваясь, ответили ей одно и то же: если она будет продолжать подобные разговоры, я не буду работать в этом коллективе.
Это и произошло, хотя по другой причине: вскоре моя основная работа лишила меня возможности заниматься с детьми художников, и кружок прекратил существование.
В. Бордиченко. Копия с картины Тьепало "Приезд Клеопатры к Антонию", 1946 год.
Грянула Отечественная война, и почти в первые же дни Василий Фёдорович пошёл в народное ополчение, где служил в сапёрном батальоне.
Между тем, несмотря на войну, в Москве продолжали строить метро, и Бордиченко понадобился Щусеву. У меня есть бумага, где Алексей Викторович пишет, что Василий Фёдорович – талантливый художник молодого поколения и необходим ему для работы в
метрополитене.
Так он вернулся домой. Жена и дочь были эвакуированы, и Василий Фёдорович целиком отдался работе над станцией метро «Автозаводская».
В это время я работала во Дворце культуры автозавода – тогда ЗИС (завод имени Сталина), теперь ЗИЛ (завод имени JIихачёва), всего я проработала там 13 лет. Мама и отчим тоже находились в эвакуации, и я жила одна в деревянном домике в Покровском-Стрешневе.
Добиралась до ДК ЗИС на метро до Курского вокзала, а оттуда на трамвае. Однажды в вагоне трамвая я увидела человека, показавшегося мне знакомым. Как сейчас помню, он читал очень маленькую книжку о каком-то художнике.
Я стала мучительно вспоминать, кто это – и не вспомнила. Дорога была длинная, я уже забыла о попутчике, но, внезапно почувствовав на себе его взгляд, обернулась.
 
 
В. Ф. Бордиченко, Ф. К. Лехт, Б. В. Покровский. Мозаики «Советский народ в годы Великой Отечественной войны».
Расположены на путевых стенах. Метро “Автозаводская”.
Улыбаясь, он подошёл, и музыкой прозвучали его слова:
– Юлия Борисовна! Я так вас искал, мне очень хотелось изобразить вас на своей фреске.
Тогда я вспомнила: ”Вы – Леночкин папа? – (даже не знала его имя и отчество, в памяти всплыла лишь фамилия).
– Да.
Разговор зашёл о дочке и её маме:
– Где они?
Оказалось, в Мордовии, купили там козу. Я попросила передать привет. Бордиченко обещал. Трамвай доехал до Дворца культуры, и мы, попрощавшись, расстались.
Следующие два дня я жила под впечатлением от этой встречи. Облик художника меня заворожил. И судьбе было угодно, чтобы мы скоро встретились.
На третий день (как в сказке) прихожу в свой Горком работников народного творчества по вполне прозаической причине: нам должны были выдать по две пачке табака.
Я не курила, но табак получала. В здании была большая комната, одна дверь из которой вела в наш Горком, а другая – в Горком художников книги и графиков. Выйдя обратно с табаком, я внезапно столкнулась лицом к лицу с Бордиченко, вышедшим из своей двери со своими двумя пачками.
Ни секунды не раздумывая, я тотчас отдала ему свой табак. Он был и смущён, и обрадован, так как ему не хватало пайка, который он получал. Мы поговорили, но недолго, поскольку мне надо было спешить на концерт в госпиталь.
Художник попросил разрешения приехать ко мне – я, не колеблясь, дала адрес. На другой день он уже был у меня. Стоял август, цвели золотые шары, ко мне в гости пришла тогда уже очень пожилая Надежда Мартыновна Хлюстина – известный педагог хореограф, устраивавшая нам через ВТО и Горком поездки с концертами на фронт. Я угостила своих дорогих гостей, чем могла, нарвала Надежде Мартыновне букет и проводила обоих до трамвая.
Назавтра получаю от Бордиченко письмо с добрыми, хорошими словами и просьбой приехать ещё. Положение у меня сложилось комичное: и ответить ему хотелось, и адрес у меня был, и фамилия мне известна, а как зовут, не знаю.
Всё же умудрилась как-то ему написать. И стала я получать по несколько писем в день: то выну из почтового ящика, то кто-то принесёт в квартиру, то вручат на работе, а мне неизвестно, как зовут моего любезного.
Наконец произошло долгожданное – он приехал. И никакими словами нельзя передать то счастье, которое нас охватило. Как могучая всепобеждающая стихия, налетела большая, искренняя, пылкая любовь. Она поселилась с нами, и никакие тяжёлые испытания, интриги, препятствия не смогли вырвать, сломить это светлое чувство друг к другу, которое мы пронесли через всю жизнь.
Впереди ещё предстояли долгие годы борьбы за счастье, но оно уже было наше – настоящее, человеческое, огромное, и мы добились его, берегли и лелеяли.
Я знаю, что мой бесценный Василенька чувствовал всё в унисон со мной. Для меня он стал самой большой драгоценностью, самым большим подарком судьбы.
Не хочется вспоминать, но была очень трудная для нас обоих полоса его жизни с Мошковцевыми. Много крови попортили они Василию Фёдоровичу. Во время учебы у Кардовокого он увлёкся Е.Д.Мошковцевой, которая со смертью Анны Андреевны стала его второй женой.
Лишь после мучительных лет ненужной, опустошающей борьбы брак с Мошковцевой, в конце концов, признали недействительным, о чём Московский суд оставил штампы в паспортах (жена оказалась двумужницей).
Более двадцати лет мы были самыми близкими, любящими и вынуждены были терпеть тиранию этой кошмарной четы Мошковцевых. Страшный их союз так и остался для меня загадкой.
Мошковцев-отец, патологический тип, извращенец, которого следовало судить, но друзья сумели представить его несчастным больным, инфарктником, пока всё не утихло и он не вышел на пенсию.
В это время Василий Федорович работал в МВХПУ, где получил сначала звание доцента, затем профессора, длительное время являлся заведующим кафедрой.
Он очень любил свою Строгановку, многие его ученики стали народными, заслуженными, лауреатами, академиками. Но, увы, сколько ни представляли его самого к званиям, сколько ни выдвигали в членкоры, всегда кому-то это было неудобоваримо, и ни талант Бордиченко, ни его огромная творческая деятельность, ни 32-летняя работа в Строгановке никак не были отмечены.
Между тем товарищи его очень любили, никому никогда он не завидовал, никто не может быть на него в обиде. Щедро делился своими знаниями, талантом. Ни за что никогда не стал бы пробивать себе какие-либо блага. Работа приносила ему радость творчества, трудился он с удовольствием, неудержимостью, ненасытностью.
Вот он закончил плафон в театре, и его захватывает тема Бурятии в Улан-Уде. Он делает сотни вариантов, спустя годы опять возвращается к этой теме...
Через всю его жизнь красной нитью проходит детская тема. Его дети такие милые, трогательные, иногда они напоминают мне воробышков, которых он очень любил. Всегда волновала его и тема войны, он создавал композиции, которые перерабатывал много раз. И ещё гоголевская тема, тема становления русского флота.
Он любил живую природу, а вот натюрмортами, сколько я понимаю, не увлекался. Писал и акварелью, и темперой, в меньшей мере маслом. Ему очень удавались рисунки сангиной – это такой карандаш без оправы красновато-коричневых тонов. Его рисунки углем доходят до такой тонкости и выразительности, что волнуют зачастую гораздо больше, чем цветные работы. Колорит картин Бордиченко разнообразный, чаще всего это светлая радостная гамма. Ото всех его работ веет добротой, искренностью и мастерством большого художника.
В нашей хижине в Покровском-Стрешневе я старалась сделать всё красивым, удобным, и самое драгоценное время мы провели там, потому что великое счастье и молодость скрашивали все невзгоды.
Несмотря на мягкий характер Василия Фёдоровича, в нём было много казаческого: например, решительность и безоглядность. Когда решил бросить курить (а выкуривал он по несколько пачек в день), то сделал это сразу, безо всякой подготовки – просто выбросил с парохода папиросы в воду и никогда больше не покупал их.
Вскоре мы приобрели двухкомнатную кооперативную квартиру в 38-м квартале Юго-Запада, где прожили больше девяти лет. Сколько было радости! Оттуда мы часто ездили в наш любимый Крым, несколько раз жили всё лето в Судаке. Вася всегда много рисовал.
В. Бордиченко “Тропарево”, 1970
Мы оба обожали море и отправлялись к нему ежегодно. Неоднократно отдыхали в Ялте, в Алуште, где Василий Фёдорович наслаждался своей любимой живописной горой Демерджи. Были в Гурзуфе в Доме творчества. Как-то с друзьями жили в Новгороде-Северском на Десне. Везде находили свои радости, красоты и всегда с удовольствием возвращались домой.
Мама стала прибаливать, и необходимость в третьей комнате подсказала нам решение переехать в трехкомнатную квартиру у метро «Юго-Западная». Здесь мы зажили на редкость привольно. На лето лоджия из нашей спальни превращалась в прекрасный садик, который Василий Фёдорович обожал. Мы продолжали ездить на юг, два лета провели под Новороссийском в Южной Озерейке.
Нам очень нравилось жить там у чудесной бабули, брать из её сада и огорода овощи и фрукты. А сама мудрая добрая бабуля навсегда осталась для нас дорогим человеком. Любили поездки в Абрау-Дюрсо к волшебному по красоте озеру и замечательной бухте. Возвращались домой с этюдами и всю зиму радовались, вспоминая удивительное море и хорошо проведенный отпуск.
Была у нас и дивная поездка в Орджоникидзе, а оттуда по Военно-Грузинской дороге в селение Казбеги. Мы часто поднимались в горы на ледник, путешествовали по Тереку, посещали село Сиони.
Из этой поездки Василий Фёдорович привёз много интереснейших рисунков углём и сангиной. Он находил колоритнейшие типажи, так что получилась портретная галерея жителей Казбеги. Кроме того, мы сняли фотоаппаратом слайды с прекрасными видами сёл Сиени и Казбеги.
Однажды В.Ф. Бордиченко поручили ответственное задание: выполнить гобелен В.И. Ленина для Совета Министров СССР. Он долго работал над эскизом, получившим высокую оценку: его одобрил Н.А. Косыгин. Однако Василий Фёдорович сомневался, что гобелен сумеют изготовить в России. Тем не менее, он едет под Курск на ковровую фабрику, живёт и работает там несколько месяцев в тяжёлых бытовых условиях. Наконец гобелен изготовили.
Приехала комиссия из Кремля, архитекторы поздравили с большой удачей, прошло сообщение в прессе. Гобелен был отвезён в Кремль – и как в воду канул. С тех пор никто не сказал ни «спасибо», ни, наоборот, раскритиковал. Стороной я слышала, что замалчивание произошло не без помощи одного из модных художников со всеми знаниями, но никудышным умением.
Мы были потрясены, как могло такое случиться в нашей стране, как можно было так поступить с пожилым уважаемым художником, который, претерпев массу лишений, создал прекрасное произведение, а ему даже не нашли нужным сказать о судьбе его шедевра. К нам обращались мастерицы-ковровщицы, а мы ничего не могли написать в ответ. Это было ужасно, и тревога навсегда осталась в наших душах.
И ведь после утверждения эскиза Василию Фёдоровичу, его помощнице, педагогу МВХПУ Пожильцовой с сыном и мне предоставили путёвки в Дом отдыха Совмина «Бор», где мы великолепно отдохнули. А после окончания работ – такое бездушное отношение. Радовало лишь одно: мой Васенька умел переключаться на другие работы, и его захватывало творчество. У меня же боль осталась навсегда.4
Конечно, в нашей жизни были не только грустные, но и весёлые страницы. Вот одна из них. Приходя с работы, мы обычно делились друг с другом рассказами о пережитом за день.
Васенька очень любил меня слушать и всегда расспрашивал о моих маленьких учениках в школе фигурного катания, где я работала; знал многих, помнил все их забавные высказывания. Однажды я рассказала, как меня пристыдил малыш четырех с половиной лет – маленький Серёжа, сын нашего тренера Ирины Анатольевны.
Я никогда не позволяю детям приходить на урок со жвачкой во рту, борюсь с этим. Во-первых, опасаюсь, что во время движения ребёнок может подавиться, а главное, не переношу этого с эстетической точки зрения. Когда видишь, что человек жуёт с тупым и глупым видом, становится обидно за двуногого. Так вот, на одном из уроков я заметила, что Серёжа жуёт, подошла к нему и мягко сказала:
– Серёженька, ты же знаешь, я не позволяю приходить на занятия со жвачкой.
Через какое-то время я опять увидела, что мальчик жуёт, и уже строго потребовала, чтобы он выплюнул жвачку. Детей в классе очень много, и я занялась другими ребятами. Обернулась и вижу, что Сережа снова жуёт!
Я рассердилась:
– Серёжа, твоя мама сейчас находится внизу в кабинете директора. Иди к ней и скажи, что я отсылаю тебя с урока, потому что ты не слушаешься и постоянно жуёшь жвачку.
Мальчик поднял на меня глаза, в которых стояли слёзки, и произнёс очень выразительно, с обидой в голосе:
– Да это зе плосто язык!
Действительно, от большого старания он прикусывал язык, а я приняла его за жвачку. Мне стала стыдно и жаль малыша, я ласково спросила:
– Серёженька, почему же ты мне сразу это не сказал? А язычок не надо прикусывать – видишь, как получается некрасиво, как будто жвачка.
Василий Фёдорович был очень растроган и умилён этим эпизодом, который вошёл в нашу жизнь. Если ему казалось, что я в чём-то не права, он говорил мне:
“Да это зе плосто язык”.
Мы оба смеялись, и всё сразу становилось на свои места.
Возвращаюсь к нашим путешествиям. Была у нас чудесная поездка в Таллинн, её устроили нам наши соседи, а потом и друзья Шейнины. Они позвонили нам из эстонской столицы по телефону и сообщили, что их знакомые уехали, оставив им двухкомнатную квартиру.
Мы тотчас примчались, ехали в Прибалтику впервые, совсем её не знали. Юлий Михайлович Шейнин, его жена Галочка и их тогда маленький сын Максим стали нашими гидами. Они показали нам старый и новый город, старинный парк Кадриорк, пляж на Пирице, красивые старинные костёлы. Вася наслаждался старыми улочками, ратушей, прелестными кафе и ресторанчиками Таллина.
На всю оставшуюся жизнь мы остались благодарны Шейниным за возможность побывать там, за искреннюю дружбу и умение наслаждаться красотой.
Случались и ближние поездки. Работая в Шатурском районе Московской области, под Теpфяницами, над темперным панно, Вася делал много набросков. Я часто позировала: то ему нужна была рука, то он хотел нарисовать, как лежат складки юбки, то, как повязан на голове платок. Он никогда не халтурил.
Однажды я пригласила к нему в мастерскую своих молоденьких учениц, устроила им праздник с угощением, в то время как Вася с упоением рисовал их для своей композиции.
Сейчас эта работа находится в Шатурском доме культуры, так как на полотне изображено то, что видел Бордиченко, когда служил в торфяницком ополчении. Тогда ополченцы – бойцы трудового фронта – крестьяне, учителя, школьники-подростки – добывали торф для нужд Москвы.
Последняя наша поездка состоялась в станицу Широчанку под Ейском, на лимане Азовского моря. Этой поездкой мы были обязаны Антонине Евдокимовне Куйде, директору школы фигурного катания спортивного комплекса «Вымпел» в Подлипках, где я работала последнее время.
Семья Куйды владеет в Широчанке домом с садом: отец семейства, Виктор Дмитриевич, оттуда родом, это его отчий дом. Семья просто замечательная: инженер-фронтовик Виктор Дмитриевич, его жена Антонина Евдокимовна, их сын – инженер и талантливый пианист Владимир Викторович, его жена Зоя, сестра – прекрасный музыкант Наташа и дочурка Володи и Зои – Анютка, занимавшаяся у меня хореографией. Девочка с абсолютным слухом, очень эмоциональная, пленившая Василия Фёдоровича своей детской наивностью. Он называл её Анна Владимировна.
Нам сняли комнату через двор, и мы часто захаживали к своим добрым знакомым. Василий Фёдорович играл с полюбившейся ему Анюткой, шутил с ней и радовался, когда она смеялась.
Мы купались в лимане, ездили в Ейск на базар за фруктами и овощами, изобилие которых поражало. Вася сделал портрет Анюты сангиной. Рисовать ребёнка было очень трудно, так как выражение лица девочки менялось буквально каждую минуту. Всё же портрет удался, и Вася обрадовался, когда Зоя воскликнула:
– Да ведь это же я!
В самом деле, Анютка очень похожа и на папу, и на маму. Я 6ыла довольна, что у малышки остался чудесный подарок от Василия Фёдоровича.
Та зима прошла как обычно, мы оба работали. Вася выпускал дипломный курс, он усердно готовил студентов, переживал за каждого. По вечерам заходили друзья, он, как всегда, приветливо их встречал, шутил.
Я заботилась о нём и была счастлива тем, что он являлся для меня всем, я испытывала к нему чувства жены, любовницы, матери. Мамы моей шесть лет, как уже не было на свете, и мы остались вдвоём. Маму не забывали, часто ходили на кладбище, убирали. Красили оградку. Если Вася не мог поехать сам, то отпускал меня только в сопровождении кого-то из друзей.
Дома он много занимался творчеством. Опять возвращался к теме Бурятии. Написал мой портрет. Рисовал наш Юго-Запад. На подрамнике снова появлялись корабли, студенты приносили ему свои композиции; Он, как всегда, возился со своим ружьём, радовался, что у него вентилируемая планка, один спуск, эжекторы и вертикальные стволы. Всё это он с упоением объяснял мне. Я чего-то не понимала, но слушала – лишь бы доставить ему удовольствие.
Наступила весна, дипломники успешно защитились. Я тоже удачно закончила свой учебный год. Но в начале лета у Васи неожиданно началось воспаление лёгких с высокой температурой. Когда болезнь общими усилиями побороли, началась эпопея с зубами. Удаляли, вставляли, это тяжёлые процедуры, а тут ещё – как на грех – очень жаркое лето…
Стало ясно, что на сей раз поехать никуда не удастся. Но мы не унывали, отдыхали на нашем балконе-садике, занимаясь своими делами. Я шила, готовила, убиралась, он возился с фотоаппаратом, рисовал. Между тем надо было пройти диспансеризацию.
Всё оказалось в порядке за исключением урологии; оказался плохой анализ. Василия Фёдоровича направили в больницу на обследование. Там он лежал почти месяц, от лекарств стал каким-то равнодушным, забывчивым.
Врачи говорили о возможной операции, но до неё не дошло. Зато замучали прижигания. Как я ни просила его отказаться от них, он всё же продолжал мучительный курс лечения. Наконец, после всех этих бесконечных процедур 5-го ноября я привезла Васю домой. Как он радовался!
Оформили пенсию, появилось много свободного времени, он ходил гулять – сначала один, потом со мной. Очень похудел, но мы оба верили, что всё будет хорошо. Однако вышло иначе.
Он таял на глазах, последние 4-5 дней уже не вставал. Потом у него случился инсульт, и 28 января 1982 года в 12 часов ночи не стало моего дорогого, родного, любимого. Никакие «скорые» ничего не могли сделать. Галочка Шейнина и Васина дочь Лена были с ним до конца. Он вздохнул легко четыре раза – всё закончилось…
За несколько дней до смерти у нас в гостях была вся его кафедра, провожали его на пенсию, а через неделю те же люди пришли проводить в последний путь моё сокровище, моё солнышко. Жизнь кончена для нас обоих. Его дела ещё задерживают меня здесь – в опустевшем, ненужном для меня мире.
Готовлю персональную выставку, подбираю материалы для монографии. Мучаюсь, борюсь, хочу, чтобы справедливость восторжествовала хотя бы после его ухода из жизни.
Родной мой, погибая, сделаю все, что в моих силах для увековечивания памяти большого художника, обаятельного человека, неповторимого моего Васеньки.
Спасибо всем, кто помогает мне в этом. Для себя теперь хочу только одного – скорее маленькой урной лечь в твою могилу, которая стала для меня самым святым местом на земле в этой полной несправедливостей жизни.
Я довольна, что ты не знаешь, каким ужасным мучением становится для меня каждый наступающий день, как больно быть совсем одной, когда всё моё существо, все мои мысли, сердце, память, всё принадлежит тебе – моё навсегда ушедшее счастье!
|
